"Эрика берет четыре копии..."
И вот фото “Эрики” было поставлено на ФБ – и как будто его никто не увидел. А увидели – так не поняли. Трудно поверить, что прошло всего-то ..дцать лет, и слово “Эрика”, такое волшебное слово, теперь уже никому ничего не говорит. Только моему поколению, да и то, наверное, не всем... “Эрика берет четыре копии...” - написал когда-то Галич. (Ну, не буду тут о Галиче, его тоже, наверное, уже списали в утиль, разве что кто-то помнит про тетю из Фингалии)
Итак – об “Эрике”. “ Эрика” – это символ эпохи. Ее знак, ее знамя. Эта эпоха заняла очень большую часть нашей жизни – я имею в виду жизнь послевоенного поколения. И длилась она без малого 30 лет – примерно с начала 60-х и до конца 80-х годов прошлого века. Так называемая эпоха застоя. Застой-застоем (как обычно, с негативным оттенком), но тем не менее - по мнению некоторых – это, возможно, наиболее спокойный и стабильный период времени, отпущенный России в 20-м веке. Да и после него.
Это – эпоха уже не Гулага (хоть и тогда лагеря были), но эпоха – психушек (если кто не знает, то я имею в виду принудительное психиатрическое лечение), эпоха писем Сахарова, эпоха “Немецкой волны” и “ Голоса Америки”, эпоха демонстрации семерых на Красной Площади в 1968 году, эпоха судов над писателями, эпоха самиздата. И “Эрика” – это звезда самиздата. Маленькая, портативная, удобная, красивая – не зря именно о ней пел Галич!
Трудно сейчас поверить, что когда-то не было компьютеров – т.е. что не было таких маленьких, настольных. Электронно-вычислительные машины были (назывались они ЭВМ), однако они занимали огромные помещения, и для делопроизводства не годились. А что годилось – это пишущие машинки. Где-то в 1960-х их стали продавать свободно (может, кто напомнит, когда), а до того – они были под запретом, как всякое оборудование, могущее быть использованным для размножения материалов, не прошедших цензуру, иначе говоря, могущих представлять опасность для государственного строя. Копировальное оборудование еще очень долго после того было под надзором – вплоть до начала 90-х. Помню, как я была поражена и восхищена, когда в 1990-м году в Америке увидела копировальные машины на каждом шагу. В библиотеке, в магазине, в любом офисе. Целые отдельные специальные службы – Kinco они тогда назывались – оборудованные множеством копировальных машин.
Так я отвлеклась. Это была, как я сказала, эпоха самиздата. Самиздат – что это такое? Значит, сам издал. Сам написал, сам напечатал. Сам стал раздавать друзьям. Не обязательно сам написал. Кто-то другой написал. Я – напечатал. Вот это и есть самиздат. Печатали то, что не издавалось, или издавалось очень ограниченно, или где-то проскользнуло в журналах. Платонова, Цветаеву, Мандельштама. “Реквием” Ахматовой я впервые прочитала, конечно, в самиздате. Ну и, разумеется, печатали попросту запрещенные произведения – как Пастернака, Солженицына, Шаламова. И разные письма диссидентов.
Недавно я наткнулась на воспоминания Людмилы Алексеевой, известной правозащитницы. Вот как она писала об “Эрике”.
...мы пошли в магазин, где продавались пишущие машинки “Эрика” и ещё какие-то - всякие там “Башкирия” и “Москва” (которые по сравнению с “Эрикой” были ерундой) и купили самую тогда шикарную машинку - немецкую “Эрику”. (Никаких очередей тогда за ними не было, - они были довольно дорогие.) Мы приволокли эту “Эрику” домой и обнаружили. что к ней приложен самоучитель, в котором сказано, на клавишу с какой буквой каким пальцем нужно ударять. Я положила возле себя самоучитель и начала печатать эту книжку по физики. На ней я и научилась печатать. К тому времени, когда я закончила эту работу, я уже печатала вполне профессионально.
“Эрика” появилась и в моей жизни – году примерно в 1968-м я стала счастливой ее обладательницей. И за ней уже были очереди. Я тогда была в аспирантуре, у меня уже родился сын Женя, и вот кто-то сказал, что на улице Пушкинской в Москве, в магазине “Пишущие машинки” будет производиться запись на немецкую пишущую машинку “Эрика”. Тогда уже существовала советская портативная машинка “Москва”,
Но разумеется, ее качество не шло ни в какое сравнение с “Эрикой”. Наверное, я предполагала печатать на ней свою диссертацию (будущую), да и другие материалы – так что это было бы очень полезное приобретение.
Была названа дата записи, и я туда поехала записываться. В данном случае это работало так: приезжали в магазин и становились в очередь; потом заполняли открытку со своим адресом, и когда подходила ваша очередь на покупку, то вам должны были прислать открытку. Вот, собственно, и все. Была тогда зима, и очень морозно. Я выехала из дома рано, часов в 7 утра (учитывая, что магазин открывался в 11); было темно и морозно, и я надела на себя все теплое, что могла надеть – ведь стоять и ждать открытия надо было на улице, да и после открытия магазин не смог бы в себя вместить всех желающих. Так или иначе, простоявши несколько часов в очереди, я заполнила вожделенную открытку и оставила ее в магазине. Я была невероятно счастлива, и взахлеб рассказывала родителям по телефону, как удачно мне удалось записаться на машинку. И действительно, спустя несколько месяцев открытка пришла по почте, я помчалась в магазин, купила машинку (деньги на нее мне подарили родители на мой день рождения) и счастливая вернулась домой. Она была такая светло-серая, гладкая, пластмассовая, и с двухцветным футляром – темно и светлосерого цветов. О, как восхитительно она пахла
Я с радостью училась на ней печатать, в основном стихи Мандельштама и Цветаевой, в частности, цветаевское “ Живое о Живом” – ее воспоминания о Максе Волошине; кое-что еще, однако очень неумело. Единственное что – я не научилась сразу работать на машинке вслепую, так и должна была смотреть на клавиатуру, что, несомненно, сбавляло мне скорость. (Зато теперь умею J)
Как-то однажды, году примерно в 69-70-м, моему папе принесли роман Солженицына “Раковый Корпус”. Такая машинописная копия формата обыкновенного листа пишущей бумаги. Повесть попала к нам в руки, и мы долго ее не отпускали. Машинка у нас уже была; у папы тоже примерно в то же время появилась машинка; мы решили, что с перепечаткой справимся. И справились. К концу романа я уже набрала и умений, и скорости. Так что уже через год я напечатала на этой машинке и всю мою кандидатскую диссертацию.
Много чего еще было напечатано . Так, книги Светланы Аллилуевой – “Двадцать писем к другу” и “Только один год”, письмо Сахарова (ах, о чем же оно было?), письмо Лидии Чуковской в защиту писателей Синявского и Даниэля, “В Круге Первом” Солженицына – кстати, я так никогда и не прочитала ни “Раковый Корпус”, ни “В Круге Первом” в нормально изданном печатном виде – вот только в этом самиздатском. И все это была “Эрика”.
А потом у меня была другая Эрика, с широкой кареткой (хотя я ее практически редко когда использовала), и с ней связана другая история.
Итак – об “Эрике”. “ Эрика” – это символ эпохи. Ее знак, ее знамя. Эта эпоха заняла очень большую часть нашей жизни – я имею в виду жизнь послевоенного поколения. И длилась она без малого 30 лет – примерно с начала 60-х и до конца 80-х годов прошлого века. Так называемая эпоха застоя. Застой-застоем (как обычно, с негативным оттенком), но тем не менее - по мнению некоторых – это, возможно, наиболее спокойный и стабильный период времени, отпущенный России в 20-м веке. Да и после него.
Это – эпоха уже не Гулага (хоть и тогда лагеря были), но эпоха – психушек (если кто не знает, то я имею в виду принудительное психиатрическое лечение), эпоха писем Сахарова, эпоха “Немецкой волны” и “ Голоса Америки”, эпоха демонстрации семерых на Красной Площади в 1968 году, эпоха судов над писателями, эпоха самиздата. И “Эрика” – это звезда самиздата. Маленькая, портативная, удобная, красивая – не зря именно о ней пел Галич!Трудно сейчас поверить, что когда-то не было компьютеров – т.е. что не было таких маленьких, настольных. Электронно-вычислительные машины были (назывались они ЭВМ), однако они занимали огромные помещения, и для делопроизводства не годились. А что годилось – это пишущие машинки. Где-то в 1960-х их стали продавать свободно (может, кто напомнит, когда), а до того – они были под запретом, как всякое оборудование, могущее быть использованным для размножения материалов, не прошедших цензуру, иначе говоря, могущих представлять опасность для государственного строя. Копировальное оборудование еще очень долго после того было под надзором – вплоть до начала 90-х. Помню, как я была поражена и восхищена, когда в 1990-м году в Америке увидела копировальные машины на каждом шагу. В библиотеке, в магазине, в любом офисе. Целые отдельные специальные службы – Kinco они тогда назывались – оборудованные множеством копировальных машин.
Так я отвлеклась. Это была, как я сказала, эпоха самиздата. Самиздат – что это такое? Значит, сам издал. Сам написал, сам напечатал. Сам стал раздавать друзьям. Не обязательно сам написал. Кто-то другой написал. Я – напечатал. Вот это и есть самиздат. Печатали то, что не издавалось, или издавалось очень ограниченно, или где-то проскользнуло в журналах. Платонова, Цветаеву, Мандельштама. “Реквием” Ахматовой я впервые прочитала, конечно, в самиздате. Ну и, разумеется, печатали попросту запрещенные произведения – как Пастернака, Солженицына, Шаламова. И разные письма диссидентов.
Недавно я наткнулась на воспоминания Людмилы Алексеевой, известной правозащитницы. Вот как она писала об “Эрике”.
...мы пошли в магазин, где продавались пишущие машинки “Эрика” и ещё какие-то - всякие там “Башкирия” и “Москва” (которые по сравнению с “Эрикой” были ерундой) и купили самую тогда шикарную машинку - немецкую “Эрику”. (Никаких очередей тогда за ними не было, - они были довольно дорогие.) Мы приволокли эту “Эрику” домой и обнаружили. что к ней приложен самоучитель, в котором сказано, на клавишу с какой буквой каким пальцем нужно ударять. Я положила возле себя самоучитель и начала печатать эту книжку по физики. На ней я и научилась печатать. К тому времени, когда я закончила эту работу, я уже печатала вполне профессионально.
“Эрика” появилась и в моей жизни – году примерно в 1968-м я стала счастливой ее обладательницей. И за ней уже были очереди. Я тогда была в аспирантуре, у меня уже родился сын Женя, и вот кто-то сказал, что на улице Пушкинской в Москве, в магазине “Пишущие машинки” будет производиться запись на немецкую пишущую машинку “Эрика”. Тогда уже существовала советская портативная машинка “Москва”,
Но разумеется, ее качество не шло ни в какое сравнение с “Эрикой”. Наверное, я предполагала печатать на ней свою диссертацию (будущую), да и другие материалы – так что это было бы очень полезное приобретение.
Была названа дата записи, и я туда поехала записываться. В данном случае это работало так: приезжали в магазин и становились в очередь; потом заполняли открытку со своим адресом, и когда подходила ваша очередь на покупку, то вам должны были прислать открытку. Вот, собственно, и все. Была тогда зима, и очень морозно. Я выехала из дома рано, часов в 7 утра (учитывая, что магазин открывался в 11); было темно и морозно, и я надела на себя все теплое, что могла надеть – ведь стоять и ждать открытия надо было на улице, да и после открытия магазин не смог бы в себя вместить всех желающих. Так или иначе, простоявши несколько часов в очереди, я заполнила вожделенную открытку и оставила ее в магазине. Я была невероятно счастлива, и взахлеб рассказывала родителям по телефону, как удачно мне удалось записаться на машинку. И действительно, спустя несколько месяцев открытка пришла по почте, я помчалась в магазин, купила машинку (деньги на нее мне подарили родители на мой день рождения) и счастливая вернулась домой. Она была такая светло-серая, гладкая, пластмассовая, и с двухцветным футляром – темно и светлосерого цветов. О, как восхитительно она пахла
Я с радостью училась на ней печатать, в основном стихи Мандельштама и Цветаевой, в частности, цветаевское “ Живое о Живом” – ее воспоминания о Максе Волошине; кое-что еще, однако очень неумело. Единственное что – я не научилась сразу работать на машинке вслепую, так и должна была смотреть на клавиатуру, что, несомненно, сбавляло мне скорость. (Зато теперь умею J)
Как-то однажды, году примерно в 69-70-м, моему папе принесли роман Солженицына “Раковый Корпус”. Такая машинописная копия формата обыкновенного листа пишущей бумаги. Повесть попала к нам в руки, и мы долго ее не отпускали. Машинка у нас уже была; у папы тоже примерно в то же время появилась машинка; мы решили, что с перепечаткой справимся. И справились. К концу романа я уже набрала и умений, и скорости. Так что уже через год я напечатала на этой машинке и всю мою кандидатскую диссертацию.
Много чего еще было напечатано . Так, книги Светланы Аллилуевой – “Двадцать писем к другу” и “Только один год”, письмо Сахарова (ах, о чем же оно было?), письмо Лидии Чуковской в защиту писателей Синявского и Даниэля, “В Круге Первом” Солженицына – кстати, я так никогда и не прочитала ни “Раковый Корпус”, ни “В Круге Первом” в нормально изданном печатном виде – вот только в этом самиздатском. И все это была “Эрика”.
А потом у меня была другая Эрика, с широкой кареткой (хотя я ее практически редко когда использовала), и с ней связана другая история.
А потом родилась такая совершенно неожиданная мысль – а ну как можно ли с ней встретиться? С Анастасией? К тому моменту я уже знала гораздо больше стихов Марины, которые стали временами проникать на страницы журналов; я их перепечатывала, читала, многие знала наизусть. Уже кое-что я знала и о ее трагической судьбе, хотя и очень туманно.
