Легкий Хлеб

И вот фото “Эрики” было поставлено на ФБ – и как будто его никто не увидел.  А увидели – так не поняли.  Трудно поверить, что прошло всего-то ..дцать лет, и слово “Эрика”, такое волшебное слово, теперь уже никому ничего не говорит.  Только моему поколению, да и то, наверное, не всем...  “Эрика берет четыре копии...” - написал когда-то Галич.  (Ну, не буду тут о Галиче, его тоже, наверное, уже списали в утиль, разве что кто-то помнит про тетю из Фингалии)

Итак – об “Эрике”. “ Эрика” – это символ эпохи.  Ее знак, ее знамя. Эта эпоха заняла очень большую часть нашей жизни – я имею в виду жизнь послевоенного поколения.  И длилась она без малого 30 лет – примерно с начала 60-х и до конца 80-х годов прошлого века.  Так называемая эпоха застоя. Застой-застоем (как обычно, с негативным оттенком), но тем не менее - по мнению некоторых – это, возможно, наиболее спокойный и стабильный период времени, отпущенный России в 20-м веке.  Да и после него.

Это – эпоха уже не Гулага (хоть и тогда лагеря были), но эпоха – психушек (если кто не знает, то я имею в виду принудительное психиатрическое лечение), эпоха писем Сахарова, эпоха “Немецкой волны” и “ Голоса Америки”, эпоха демонстрации семерых на Красной Площади в 1968 году, эпоха судов над писателями, эпоха самиздата.  И “Эрика” – это звезда самиздата.  Маленькая, портативная, удобная, красивая – не зря именно о ней пел Галич!

Трудно сейчас поверить, что когда-то не было компьютеров – т.е. что не было таких маленьких, настольных.  Электронно-вычислительные машины были (назывались они ЭВМ), однако они занимали огромные помещения, и для делопроизводства не годились.  А что годилось – это пишущие машинки.  Где-то в 1960-х их стали продавать свободно (может, кто напомнит, когда), а до того – они были под запретом, как всякое оборудование, могущее быть использованным для размножения материалов, не прошедших цензуру, иначе говоря, могущих представлять опасность для государственного строя.  Копировальное оборудование еще очень долго после того было под надзором – вплоть до начала 90-х.  Помню, как я была поражена и восхищена, когда в 1990-м году в Америке увидела копировальные машины на каждом шагу.  В библиотеке, в магазине, в любом офисе. Целые отдельные специальные службы – Kinco они тогда назывались – оборудованные множеством копировальных машин.

Так я отвлеклась.  Это была, как я сказала, эпоха самиздата. Самиздат – что это такое?  Значит, сам издал.  Сам написал, сам напечатал.  Сам стал раздавать друзьям.  Не обязательно сам написал.  Кто-то другой написал.  Я – напечатал.  Вот это и есть самиздат.  Печатали то, что не издавалось, или издавалось очень ограниченно, или где-то проскользнуло в журналах.  Платонова, Цветаеву, Мандельштама.  “Реквием” Ахматовой я впервые прочитала, конечно, в самиздате. Ну и, разумеется, печатали попросту запрещенные произведения – как Пастернака, Солженицына, Шаламова.  И разные письма диссидентов.

Недавно я наткнулась на воспоминания Людмилы Алексеевой, известной правозащитницы.  Вот как она писала об “Эрике”.

...мы пошли в магазин, где продавались пишущие машинки “Эрика” и ещё какие-то - всякие там “Башкирия” и “Москва” (которые по сравнению с “Эрикой” были ерундой) и купили самую тогда шикарную машинку - немецкую “Эрику”. (Никаких очередей тогда за ними не было, - они были довольно дорогие.) Мы приволокли эту “Эрику” домой и обнаружили. что к ней приложен самоучитель, в котором сказано, на клавишу с какой буквой каким пальцем нужно ударять. Я положила возле себя самоучитель и начала печатать эту книжку по физики. На ней я и научилась печатать. К тому времени, когда я закончила эту работу, я уже печатала вполне профессионально.

“Эрика” появилась и в моей жизни –  году примерно в 1968-м я стала счастливой ее обладательницей.  И за ней уже были очереди. Я тогда была в аспирантуре, у меня уже родился сын Женя, и вот кто-то сказал, что на улице Пушкинской в Москве, в магазине “Пишущие машинки” будет производиться запись на немецкую пишущую машинку “Эрика”.  Тогда уже существовала советская портативная машинка “Москва”,
Но разумеется, ее качество не шло ни в какое сравнение с “Эрикой”.  Наверное, я предполагала печатать на ней свою диссертацию (будущую), да и другие материалы – так что это было бы очень полезное приобретение.

Была названа дата записи, и я туда поехала записываться.  В данном случае это работало так:  приезжали в магазин и становились в очередь; потом заполняли открытку со своим адресом, и когда подходила ваша очередь на покупку, то вам  должны были прислать открытку.  Вот, собственно, и все.  Была тогда зима, и очень морозно.  Я выехала из дома рано, часов в 7 утра (учитывая, что магазин открывался в 11); было темно и морозно, и я надела на себя все теплое, что могла надеть – ведь стоять и ждать открытия надо было на улице, да и после открытия магазин не смог бы в себя вместить всех желающих.  Так или иначе, простоявши несколько часов в очереди, я заполнила вожделенную открытку и оставила ее в магазине.  Я была невероятно счастлива, и взахлеб рассказывала родителям по телефону, как удачно мне удалось записаться на машинку.  И действительно, спустя несколько месяцев открытка пришла по почте, я помчалась в магазин, купила машинку (деньги на нее мне подарили родители на мой день рождения) и счастливая вернулась домой.  Она была такая светло-серая, гладкая, пластмассовая, и с двухцветным футляром – темно и светлосерого цветов.  О, как восхитительно она пахла

Я с радостью училась на ней печатать, в основном стихи Мандельштама и Цветаевой, в частности, цветаевское “ Живое о Живом” – ее воспоминания о Максе Волошине; кое-что еще, однако очень неумело.  Единственное что – я не научилась сразу работать на машинке вслепую, так и должна была смотреть на клавиатуру, что, несомненно, сбавляло мне скорость.   (Зато теперь умею J)

Как-то однажды, году примерно в 69-70-м, моему папе принесли роман Солженицына “Раковый Корпус”.  Такая машинописная копия формата обыкновенного листа пишущей бумаги.  Повесть попала к нам в руки, и мы долго ее не отпускали.  Машинка у нас уже была; у папы тоже примерно в то же время появилась машинка; мы решили, что с перепечаткой справимся.  И справились.  К концу романа я уже набрала и умений, и скорости. Так что уже через год я напечатала на этой машинке и всю мою кандидатскую диссертацию.

Много чего еще было напечатано .  Так, книги Светланы Аллилуевой – “Двадцать писем к другу” и “Только один год”, письмо Сахарова (ах, о чем же оно было?), письмо Лидии Чуковской в защиту писателей Синявского и Даниэля, “В Круге Первом” Солженицына – кстати, я так никогда и не прочитала ни “Раковый Корпус”, ни “В Круге Первом” в нормально изданном печатном виде – вот только в этом самиздатском.  И все это была “Эрика”.

А потом у меня была другая Эрика, с широкой кареткой (хотя я ее практически редко когда использовала), и с ней связана другая история.


 

Я поднималась сегодня на лифте на 3 (!) этаж.  На медленном-медленном лифте на 3-й этаж офисного здания.  И тут как раз я вспомнила Анастасию Цветаеву, которая и в свои 80 лет (когда я с ней познакомилась) не пользовалась лифтом, а поднималась только по лестнице.  Но мое знакомство началось вначале с Марины, то есть, конечно же, с ее поэзии.

Это произошло в середине 60-х.  До того времени я не слышала о Марине ничего. Но вот была студенческая поездка в Польшу, в январе 1963 года, - да, было такое, чего никогда раньше не было – поездка за границу!  И одна из девушек, бывших со мной в этой группе, прочитала однажды стихи Марины Цветаевой, напечатанные в сборнике “Тарусские Страницы”.  Позже, через несколько лет, я взяла его в библиотеке.  Такой вот интересный сборник, Калужского издательства – часто где-то вдалеке (и не очень вдалеке) от Москвы издавались произведения, которые в главных издательствах почему-то не издавались.  Вот и в этом сборнике были  повести Булата Окуджавы, Бориса Балтера, Юрия Казакова, воспоминания Паустовского, стихи Коржавина и Заболоцкого – в общем,  писателей, не писавших трескучей прозы во имя прославления коммунизма.  И здесь же была повесть Марины Цветаевой “Кирилловны” - та самая, которая заканчивается такими пронзительными строками:

...Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в тех местах земляника.  Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уже нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним – в Тарусу, поставили с Тарусской каменоломни камень:

Здесь хотела бы лежать
МАРИНА ЦВЕТАЕВА.

И – целая подборка стихов, наверное, штук 20.  В том числе и одно из моих любимых –  “Осень в Тарусе”: 

Ясное утро не жарко,
Лугом бежишь налегке.
Медленно тянется барка
Вниз по Оке...

А потом были воспоминания Анастасии Цветаевой, отрывки, в журнале “Новый Мир”; в двух номерах, я их упоенно читала.  С тех пор – и навсегда – я заболела Тарусой.  И когда мы – уже гораздо позже – туда стали наезжать летами, только 6-7 лет прошло, как разрушили бывшую дачу Цветаевых, их любимое “Тарусское гнездо”.  То есть мы как бы почти застали еще кусочек того времени.  Так что не зря я так легко говорю: 60-е, 70-е, 80-е – там и до 10-х рукой подать!  Это только кажется, что это было давно!

А потом родилась такая совершенно неожиданная мысль – а ну как можно ли с ней встретиться?  С Анастасией?  К тому моменту я уже знала гораздо больше стихов Марины, которые стали временами проникать на страницы журналов; я их перепечатывала, читала, многие знала наизусть.  Уже кое-что я знала и о ее трагической судьбе, хотя и очень туманно.

Итак, встретиться с Анастасией!  Адрес – в справочном бюро.  Такие были в Москве будочки, где можно было получить разную информацию, включая адреса людей и организацийм, информацию об услугах и прочем.  Надо было дать имя, фамилию, отчество и год рождения.  И адрес я получила: Москва, ул. Медведева, дом... кв..... Улица Медведева – это теперь Старопименовский переулок; в общем, это первый переулок налево, если идти по улице Горького от метро Маяковская вниз к центру.

Своим энтузиазмом я заразила Ларису, жену моего брата Сережи, и мы написали Анастасии письмо с просьбой о встрече.  И – представьте! – мы получили от нее открытку!  Там она сообщала свой телефон, предлагала нам ей позвонить, и – как несказанную драгоценность – написала нам стихотворение Марины, тогда еще нам неизвестное, нигде к тому времени не опубликованное:

Солнцем жилки налиты – не кровью
На руке, коричневой уже
Я одна с моей большой любовью
К собственной своей душе.
Жду кузнечика, считаю до ста,
Стебелек срываю и жую...
Странно чувствовать так сильно и так просто
Мимолетность жизни – и свою...

( Collapse )

Я ей позвонила, и мы назначили встречу.  Она повторила адрес, сказав: “Я живу во втором этаже...”  Вот это, дореволюционное, изысканное  “во втором этаже” я помню до сих пор..  Итак, да, “во втором этаже”, буквально первый же подъезд от улицы Горького по улице Медведева, старый дом, высокий второй этаж, коммунальная квартира.  "А.Цветаевой – 2 звонка”.  Позвонили – нам открыли.  Ну что же, она была такая же, какой мы видим ее на всех фотографиях последнего времени, где она нисколько не приукрашена.  Комнатка маленькая, половину ее занимал рояль.  Вот не помню, откуда у нее был рояль – вряд ли остался от старых времен, ведь сколько же лет она провела и в лагерях, и вдали от Москвы.  Только после реабилитации она смогла вернуться в Москву и поселилась в этой комнате.  Позже она переехала в отдельную квартирку где-то на окраине.

Мы к ней приезжали время от времени и помогали разбирать фотографии.  Уж не помню, в чем наша помощь тогда выражалась, но вот фотографий мы насмотрелись много.  Там были все те, которые позже были представлены в книге воспоминаний – Ася с Мариной, Ася с собакой, Ася и Марина в Коктебеле...  Еще фотография Аси и Марины с мужьями и детьми в Александрове; ее я нашла на каком-то сайте по поиску “Маврикий Минц” - вот она там одна из первых.  Также фотография Аси и Бориса, вот она тоже на этом сайте есть; Анастасия говорила, что в тот момент она сердилась на Бориса за то, что он постригся – он в то время носил длинные волосы.  Был также целый ряд фотографий Марины и маленького Мура из Франции – эти фотографии вот только что я видела на названном сайте, а вот сегодня они уже исчезли... Похоже, сайт это как-то обновляется.  Ну, и, конечно, фотографии сына Анастасии, Андрея Трухачева и ее внучек.

Ее сын, Андрей Трухачев, будучи освобожденным из лагерей, жил одно время в Павлодаре, где женился и где у него росли две дочки.  Старшая – помнится, Рита, младшая - Оля.  Мне даже кажется, что Рита была однажды у Анастасии именно тогда, когда мы приходили.  Анастасия считала себя обязанной заниматься ее образованием – уж не помню, в какой степени, но она ее учила языкам – французскому и английскому.  Дальше она собиралась то же самое давать и младшей внучке.  По-моему, она их брала с собой в Прибалтику, в Палангу.

Она была необычайно бодра и деятельна для своего возраста (да и для любого!)  И в общем, очень занята – наверное, разными делами, связанными с изданием книг Марины.  Да и своих тоже.  Она довольно много писала и переводила в 1930-е, но это все пропало после ареста.  НКВД (тогдашний КГБ или ФСБ) забрал весь ее архив – и уничтожил.  Позже она старалась восстановить кое-что по памяти. 

Она не пользовалась лифтом – как я уже сказала, ходила только по лестнице.  В какое-то издательство она поднялась по лестнице на 8 этаж, чем ввела в полный ступор редакторшу, с которой ей надлежало встретиться.  Ну да, конечно, она занималась изданием своих воспоминаний, которые позже и вышли.  Помню, она сетовала на редакторов, которые мучили ее идиотскими вопросами.  У нее была такая фраза в тексте: “Мимо шли татары”.  Редактор ставила ей знак вопроса – “Куда шли татары?” 

Она говорила: “Анастасия – значит “воскресшая”.  Вот поэтому я не умерла в лагерях.” Она рассказывала, что в юности она каталась на коньках буквально днями, и вот это катанье ее настолько закалило на всю последующую жизнь, что она была в состоянии вынести тяжелейшие условия лагерей и выжить.  Еще она говорила, что в лагерях кормили соленой рыбой, и она ее не ела, поскольку она была так солона, что приходилось много пить, что губительно сказывалось на сердце.  Вот это свое не-едение рыбы она относила также к осному из условий своего выживания.

Но на коньках она продолжала кататься, только уже не одна – к ней заходил некий молодой человек, и она шла с ним на каток, на те самые Патриаршие пруды, на которых она каталась в юности.  Тогда, в советсков время,эти пруды назывались Пионерскими ( с какой бы стати, кто б сказал!) – с другой стороны улицы Горького, несколько кварталов пройти, мимо любимого Трехпрудного переулка, где стоял дом их детства. “В переулок сходи Трехпрудный, в эту душу моей души”...- по-моему, это стихотворение Анастасия нам сказала, мы записали.

Отрывки из воспоминаний были напечатаны в Новом мире по-моему, в 1966-67 году.  Это было еще до наших встреч, конечно, а вот позже (и много позже) вышла и целая книга воспоминаний.  Ее мне подарили однажды на день рождения мои друзья по работе.  Купить ее можно было только на черном рынке.  То есть кое-что издавалось и в Советском Союзе (в том числе произведения писателей и поэтов начала 20-го века), но такими ничтожными тиражами, что это шло сразу на черный рынок.  Была такая толкучка на Кузнецком Мосту, вот там и можно было кое-что купить, однако по весьма высоким ценам – ну, как это всегда на черном рынке.

С Ариадной, мне кажется, у нее были какие-то напряженные отношения.  Во всяком случае, она о ней говорила мало.  Ариадна жила в Тарусе.  Тогда меня очень занимал вопрос, как же так случилось, что Марина приехала в Москву, когда Ася была в лагерях – как же это ее (Марину) не остановило?  Но – как говорила Анастасия, - Марине об этом не сказали.  Хотя сейчас, читая разные как мемуары, так и исследования, полагаю, что даже это знание их бы не остановило.  Аля и Сергей были настолько просоветски настроены, что просто бы не поверили, что в СССР в лагеря попадают безвинные люди.  То есть их приезд был неизбежен.

Анастасия рассказывала, что Сергей Эфрон в ранние годы издал книгу “Детство”, она была напечатана в издательстве Оле-Лукойе; это было издательство Сергея и Марины.  Ну, в его рассказах не было ничего значительного, однако был там один, по названию “Волшебница”, где была выведена в качестве главной героини Марина.  Вот по мнению Анастасии, именно в этом рассказе Марина показана такой, какой она была, т.е. это было самое лучшее описание Марины.  Вот и отрывочек:

...Папа предложил ей сесть.— Благодарю вас, я никогда не сижу, я терпеть не могу сидеть.
— Неужели вечное стояние вас не утомляет?
— Я ведь не целый день стою, — хожу или, когда устану, лежу.
— Вы, кажется, горячий противник гигиены?
— Люди, слишком занятые своим здоровьем, мне противны. Слишком здоровое тело всегда в ущерб духу. Изречение “в здоровом теле — здоровая душа” вполне верно, — потому я и не хочу здорового тела.
Папа отодвинул чашку.
— Так здоровая душа, по-вашему…
— Груба, глуха и слепа. Возьмите одного и того же человека здоровым и больным. Какие миры открыты ему, больному! Впрочем, все это давно известно!
Она вздохнула.

Мне довелось найти эту книжку в Ленинской библиотеке, и я пыталась скопировать этот рассказ.  Никто сейчас не поверит, какие же трудности подстерегали тех, кто пытался что-либо отдать на копию в Ленинской библиотеке (к слову, главной библиотеке страны).  Надо было долго стоять в очереди (часа 2), чтобы сдать книгу.  Заложить страницы и написать, какие страницы копировать.  Кроме нельзя было копировать книги, которые не соответствуют вашей специализации.  Так, например, я была приписана к залу технических наук (согласно образованию и ученой степени), и потому книги, относящиеся к гуманитарным наукам, копировать не могла.  Однако все же, я попыталась, и у меня взяли книгу на копию.  Но поскольку рассказ занимал достаточно большое количество страниц, мне могли сделать только микрофильм – т.е. фотопленку.  Как ее читать – мне однако осталось неизвестным.  Я полагала, что как-нибудь отпечатаю эти страницы, как фотографии.  Ну там, как водится, напечатали не все страницы, и эта пленка лежала у меня без всякой пользы, и потом как-то пропала.  Однако сейчас уже можно найти этот рассказ в сети.

Жизнь постепенно нас развела; но осталась в памяти маленькая комната, кипы фотографий, чайные чашки на крышке рояля, и – площадка старого московского дома, открытая дверь квартиры, а в проеме - сухонькая небольшая старушка, меленько крестившая нас на прощание...